Хартнетт С. Дети короля / Пер. с англ. Е. Гершензон; илл. А. Романовой. — М.: Albus Corvus, 2018. — 288 с.

Естественно, никто не поручится, что так оно и было в самом деле, хотя события, в которых приняли участие герои Сони Хартнетт, описаны в учебниках истории с обычной скупостью на чувства и тёплые детали. Известно, что парламент издал в тот год закон, который объявил обоих принцев грязными бастардами, а Ричарда, их дядю, провозгласил единственным наследником престола. Взойдя на трон, король своих племянников, конечно, заключил в тюрьму. Принц Эдуард, которому едва исполнилось двенадцать, и восьмилетний Ричард, привыкшие к тому, что их оберегают, заботятся о чистоте их маленьких ушей, а перед сном рассказывают сказки, и на десерт всегда дают кусочек пудинга, вдруг стали узниками лондонского Тауэра. О том, что именно случилось в конце пятнадцатого века в той страшной тёмной башне, никто доподлинно не знает. У короля имелись основания испытывать тревогу за себя и новообретённый трон. Скорей всего, ему хотелось укрепить свои позиции, а что касается детей, то их с тех самых пор уже не видели — ни на дорожках сада рядом с башней, ни в мрачных коридорах, служивших им площадками для игр, ни на сырых ступеньках лестниц, ни в той далёкой комнате, где, лёжа на своих кроватях, они, наверное, шептались в темноте... Спустя столетия, когда на сокрушённый, притихший и дрожащий от испуга Лондон с ужасным рёвом падали десятки тёмно-серых бомб, тюрьма, где были, очевидно, убиты эти мальчики, сумела устоять. Она по-прежнему внушала людям страх, который, правда, заглушал приятный, как щекотка, трепет и странная, не до конца осознаваемая гордость. А что? Ну, что такого? В конце концов, до настоящего момента не дожил ни один свидетель тех событий, способный рассказать историю о том, что там произошло, что чувствовали дети и что сказали им те взрослые, которые зашли в их спальню как-то ночью, чтоб выполнить приказ того, кто обладал величием и властью, и что такое «власть», что она делает с людьми, что делают они, когда, её заполучив, стремятся приумножить?..

Но если нет свидетеля — его ведь можно выдумать, не правда ли? Не в этом ли и состоит, помимо прочего, обязанность писателя, стремящегося к истине, которая бывает иногда гораздо больше правды? Быть может, что примерно так и рассуждала Соня Хартнетт, «увидевшая» то, что видеть не могла, зато могла вообразить, выискивая голые, то есть отмытые от домыслов и слухов факты в учебниках истории, где хоть и не было волнующих картин, способных подтвердить её догадки, но были бесконечные повторы, разбросанные, точно крошки хлеба Гретель: они лежали на дороге, похожей на саму историю, которая тянулась сотни лет. Наверное, поэтому она взялась за книгу, в которой «люди вновь и вновь сражаются за власть», как будто жизнь — их собственная жизнь и жизнь других, мечтающих о том, чтобы любить и быть любимыми, — не больше, чем игра, где побеждает самый сильный... Поэтому, наверное, её история берёт начало в тот момент, когда под натиском войны сдаются Франция, Голландия и Бельгия, а в тёмном, но ещё живом, ещё надеющемся Лондоне, в одном из уважаемых и очень состоятельных домов с привычным топотом и визгом играют в прятки брат с сестрой. Конечно же, они его покинут — ещё чуть-чуть, ещё немного — и Соня Хартнетт их отправит вместе с мамой в Херон Холл: прелестный, милый, безопасный Херон Холл, напоминающий Эдем, волшебный замок или Брайдсхед... Изысканный и тихий Херон Холл, стоящий в окружении полей, лесов и пастбищ, чтобы живущие в нём люди могли за чашкой чая с ореховым печеньем спокойно любоваться красотой, которая царит в их тучном и беззвучном мире. Кто знает, что бы с ним случилось, с их запертым, закрытым на засовы миром, когда бы немцам удалось пройти немного дальше? Им этого не удалось, но мир, как ни старался, остаться прежним всё-таки не смог: он словно пошатнулся, упал, перевернулся и — да, он словно бы очнулся, когда в него проникла Мэй.

Она была «обидчицей» и «букой», «беглянкой» и «воровкой» недоеденных омлетов, «всезнайкой», «командиршей», «нахалкой» и «дикаркой», — а, в общем, замечательной, особенной, точнее, самой лучшей девочкой на свете, по мнению Сесили, которая в неё почти влюбилась, завидев на вокзале, сидящую на грустном чемодане, с холодным и серьёзным выражением ужасно бледного лица. Сюда, в эвакуацию, «бедняжку Мэй» послала её мама, оставшаяся в Лондоне, чтоб шить большие парашюты для нужд британской авиации, тогда как папу застрелили на войне, о чём совсем недавно их сухо известили телеграммой. Хотя, вообще-то, Мэй об этом никому не говорила: подробности её десятилетней жизни всплывут потом, когда старинный Херон Холл, на время приютивший девочку, откроет ей самой, а также Джиму и Сесили свои суровые секреты и страшные скелеты, искусно спрятанные в глубине шкафов. Свои страдания. Свои сомнения. Свои сокровища.

Дубовые перила и мягкие ковры, бесчисленные двери, ступени, повороты, портьеры, уголки и гулкое молчание величественных залов, отнюдь не созданных для детской беготни, в разгар которой так легко разбить какую-нибудь вазу, подаренную дяде Перегрину лордом или генералом, — ах, ну, конечно, маленькую Мэй всё это поразило, однако, если честно, совсем не испугало. Она, вообще-то, не боялась ничего: ни ветра, что сбивает с ног, ни вечного дождя, ни тишины, ни одиночества, ни адресованных ей за столом вопросов, ни предоставленной свободы, — ни капли из того, чего всегда страшилась старшая Сесили, которой Мэй ужасно нравилась, но и которую она, конечно, тоже чуточку боялась. А что до Мэй, то ей, как вскоре заключила потрясённая Сесили, «ужасно нравились» причудливо простые, а потому и странные, пожалуй, даже подозрительные вещи: стоять на цыпочках, разглядывая бабочек, застывших под стеклом витрины, или спускаться в погреб по коварной лестнице, с фонариком в руке, перебирать зерно, хранившееся в бочках, или гулять по лесу с чёрным и лохматым псом, не обращая ни малейшего внимания на холод и комочки серой грязи, приставшей к сапогам. Ей нравились потрёпанные книги, рисунки и музеи, в которые они когда-то ходили вместе с папой. Ей нравилась картошка, которую они, бывало, ели с ним вдвоём потом, и те истории, которыми он с ней делился, показывая чучела животных или портреты королей, чьи жизни проходили в старых замках, среди придворных и шпионов, а также призраков убитых ими конкурентов на престол. Ещё там, верно, жило эхо... Вот если бы оно могло проснуться и передать нам разговоры, которые вели между собою когда-то жившие тут люди: предатели, завистники, их жертвы, — как много тайн тогда бы мы узнали и, может... может быть, тогда бы мы сумели что-нибудь исправить, восстановить, не совершить, не повторить... Звучит наивно? Да, наверно, но Мэй была ребёнком, который потерял отца и вынужден был жить среди чужих — внимательных и ласковых, и, в общем, не плохих, но всё-таки чужих — совсем чужих людей. Иначе говоря, она имела право верить в чудеса. Они дарили ей надежду на сохранность, на продолжение, на тающую ценность этой жизни. Мэй Брайт была готова к чудесам — наверное, поэтому, добравшись до развалин замка, стоявшего недалеко от Херон Холла, она их там нашла: двух странных мальчиков с кудряшками до плеч, одетых в бархатные куртки и шёлковые блузы. Они сказали, что никто не должен знать про них, что им грозит смертельная опасность, сказали, что устали, сказали, что боятся, сказали, что хотели бы уйти, сбежать, вернуться к маме, к прежней жизни, но это... это невозможно.

Нельзя перескочить через века, как через лужи на дороге, нельзя спасти того, кто умер, нельзя заставить мир остановиться и подумать, — всё это совершенно, ну, совершенно невозможно! Во всяком случае, для самого обычного — пускай упрямого, хорошего и даже очень сильного, но всё же не всесильного, а просто... просто человека. Однако кое-что возможно, когда за дело принимается писатель, способный оживлять слова, картины и минуты. Как Соня Хартнетт, например. Ведь вы, наверное, уже подозревали, что роль свидетеля минувших дней её не успокоит и что она пойдёт гораздо дальше. Но только вы, скорей всего, не знали, что путешествие из дома, где утром подавали тосты с джемом, а вечерами грели ноги у камина, туда, вперёд, на грустные развалины раздавленного временем дворца, похожего на старика, разбитого параличом, чей старенький халат покрыт зелёной плесенью и пятнами от принимаемых лекарств, — что это путешествие, предпринятое Мэй и Сес, окажется тем самым переходом, попав в который, покидаешь детство. Возможно, что и девочки, узнай они об этом прежде, в него бы не отправились: по крайней мере, Сес, чьё светлое невежество казалось столь невинным, а лёгкость, помогавшая мгновенно забывать плохое, была как будто признаком не глупости, не эгоизма, не бестактности, а детства — просто маленького детства. К тому же вряд ли вы когда-нибудь встречали человека, чьё сердце оказалось бы добрее, чем крошечное сердце похожей на наседку ревнивой девочки Сесили, которая считала, что нет на свете ничего важнее, чем быть кому-то нужной: то есть внушающей желание её с собою «взять» — куда-нибудь, куда угодно, но только непременно — её, а не кого-то. И что плохого в этом взгляде? В конце концов, почти все дети на земле примерно так считают. Почти все взрослые скрывают, что с ними солидарны. А те, что не согласны, как Мэй и брат Сесили Джим, стремятся быть такими, как дядя Перегрин, живущий много лет один после того, как потерял жену и сына, в раздумьях и беседах, в историях о прошлом, где кроются отгадки на вопросы, которые рождает современность. Одну из них — про мальчиков, которых заперли в тюрьме, лишив их счастья повзрослеть, — он и поведал им тем летом, в начале самой дикой, свирепой и немыслимой войны. Он рассказал им обо всём, что знал из книг, внушавших уважение, а завершил повествование легендой, в которой принцев не убили, а вынесли из башни, завёрнутых, как свёртки, в одеяла, и повезли на север, в те места, где бывший герцог раньше жил и где его как будто бы любили, где находились его дом, его друзья, жена и сын, и где пять сотен лет спустя на карте появился Херон Холл.

Поверить в старую легенду? Поверить в то, что где-то там, за третьим поворотом, найдётся выход в мир, который люди, в нём живущие, ошибочно зовут реальным? Но это же смешно, ребячливо, нелепо! Однако, если рассуждать логически, как взрослым людям, вроде бы, положено, то эта вера так же ненадёжна, как вера в то, что видишь сам, живя в реальности сорокового года. Ну, можно ли считать реальным мир, раздробленный войной — разбитый вдребезги, как ваза, залитый кровью и слезами, придавленный отчаяньем и пеплом, обрывками газет, осколками снарядов и надежд? Ведь ясно же, что этот мир не должен называться настоящим, что верить в этот мир — неправильно, нечестно, преступно и обидно. Уж лучше быть оторванным от мира, чем жить, прикованным к нему, как дети, заключенные в тюрьме.

Сесили, Мэй и Джим, их близкие, родные и те, кто жил до них на том же самом месте, и те, кто будет жить потом, — все персонажи Сони Хартнетт по-своему решают, как выстроить им с этим миром диалог: не обращать внимания на все его причуды, не отвечать на грубость, не дерзить или бороться, огрызаться, спорить, или подняться на мыски и постараться этот мир понять, как теорему, как закон природы или как сложный механизм, а не поняв, или поняв, простить его за боль, несправедливость, равнодушие, утраты, а после — после, может быть, его опять, как в раннем детстве, полюбить... Кто знает, что сложнее: построить диалог по этому сценарию с людьми или построить его с миром? Каким бы ни был ваш ответ, вы, очевидно, согласитесь с тем, что эти диалоги крепко связаны. Вот, что имеет ценность — как для искателей ответов на вопросы, так и для тех, кому куда важнее форма, в которой заданы вопросы, — поскольку Соня Хартнетт всех своих героев: таких, как Ричард III или Кларенс, то есть реально живших и оставивших в истории свой след, или других, придуманных нарочно для этого романа, — старается понять, как собственных детей, которые растут без разрешения, меняются день ото дня, не без причин. Хотя они все сотканы из плотно прилегающих друг к другу слов, а вовсе не из клеток, тканей, мышц, костей и сухожилий, ведут себя они как люди, а не куклы, которыми умело, занятно, незаметно и забавно управляет кукловод. И это кажется невероятным: то есть не столько странным, сколько трудновыполнимым, как дело, за которое берутся крайне редко, поскольку оно требует особого терпения, особого внимания, особой доброты.