Алекси Ш. Абсолютно правдивый дневник индейца на полдня. / Пер. с англ. Д. Крупской; ил. Э. Форни. М.: Самокат, 2021. — 304 с.

Чтобы живот скрутило в узел, а тело вдруг окаменело, чтобы язык прилип к гортани, а сердце билось, точно лобс}тер, стучащий красными клешнями по стенкам той кастрюли, в которой он кипит, — достаточно всего лишь посмотреть в «железное лицо» Индейца Джо. Отъявленный мерзавец, свирепый, словно бык, и подлый, как лиса, коварный и безжалостный — вообще не человек, ей-богу — сатана! Так думал Том. Так думал Гек. Так все мы думали, читая книгу Твена. И даже он, наверно, думал как-то так. В конце концов, не «ох-уж-этот-Том», не «ох-уж-этот-Гек», а добрый мистер Твен и хитрый мистер Клеменс, посовещавшись между строк, в итоге заключили, что смерть в пещере — это выход, что поступить с Индейцем так, как поступал с людьми он сам, — в известной мере правильно: жестоко и чудовищно, а всё же справедливо. Поскольку нет сомнений в том, что смерть Индейца Джо его же жизнью и делами, его словами и мечтами — всем его образом была вполне оправдана. Но нет ли тут сомнений в том, что есть в среде индейцев — другие, не убийцы? Пожалуй, да. Точнее, нет. Наверно, их, сомнений то есть, теперь и вправду больше нет, а вот индейцев, как и мнений, печатных истин, старых штампов, отживших мифов, новых сказок, ничуть не меньше, чем вопросов, чем тайн и перьев в волосах.
Индеец Шерман Алекси из племени спока́н — писатель и поэт, редактор, режиссёр и киносценарист — оформил эту книгу как «собственный» дневник, который он, точнее Арнольд Спирит — мальчишка в дедовских очках, с акульими зубами, тряпичным телом и огромными руками — исправно вёл в тот самый год, когда учитель, мистер Пи, шепнул ему: «Не жди! Беги!». Старик был белым и смешным, любил метафоры и басни Лафонтена, цветы в горшках и справедливость. Ну, знаете — ту самую, что много лет назад закрыла выход из пещеры. И ту, что вот сейчас его заставила стыдиться прошлой жизни, наполненной попытками «убить» того индейца, который жил внутри обычного ребёнка, родившегося здесь. Попытки эти увенчались катастрофой. И ладно бы — для белых, но нет — для краснокожих тоже. Одни «ослепли» и «оглохли», другие потерялись, а сколько тех, которые погибли — по глупости, по бедности, по воле обстоятельств, поскольку не старались, поскольку настрадались, постольку и поскольку. Все проиграли в той борьбе. Все заблудились, как Том Сойер с Бекки Тэтчер в той тёмной и петляющей пещере... Вот, почему, склонившись к уху мальчика, чтоб кто-то из индейцев случайно не услышал таких позорных слов, старик его тихонечко послал. Послал по-настоящему: всерьёз, без промедлений. Послал куда подальше: из этой резервации, раскинувшейся к «западу от Счастья» на пару-тройку «триллионов километров». Послал туда, где водится Надежда и где живут «другие» — не индейцы.

Безумный, жуткий, дикий, странный, какой-то весь как будто рваный: забавный, грустный, страшный, пьяный — точнее, опьянённый, парящий и влюблённый — подстреленный, свалившийся, раскинувшийся год, вобравший сотни две открытий и несколько безжалостных потерь. Он пролетает перед вами, как те рисованные кадры, которыми заполнены страницы детских комиксов, которыми «сам» Арнольд, мечтающий о том, чтоб стать большим художником, снабжает свой рассказ. И этот цепкий взгляд — насмешливый, испуганный, застенчивый и добрый. И этот «потрясающий»: точнее, «ужасающий» язык, знакомый почти каждому подростку. И это осознание, что если даже в книге любой абзац, любая иллюстрация заслуживают нежности, усилий к пониманию, внимания, раздумий и, может быть, любви, то в жизни тоже, очевидно, у каждого момента должна быть схожая цена. И эта зыбкая позиция того, кто вечно ощущает себя «между»: «своими» и «чужими», свободой и «тюрьмой», желанием быть Личностью, Героем, кем-то важным — и страхом одиночества, стремлением остаться частью общества. И спутываясь так, как в детстве спутывались косы, всё это делает дневник индейца-карикатуриста похожим на гигантскую и пёструю картину, где дымчатые сосны растут до облаков, озёра вспыхивают пламенем огня, а кто-то снежно-белый — учёный или йети, спускается с вершин... Должно быть, он идёт к родным. Но путь не близкий. Путь опасный. К тому же этот странник — кочевник или чокнутый профессор, а может быть, индейский дух — ещё как будто бы не знает, куда ему шагнуть, куда ему свернуть. Туда ли, где под вывеской «Надежда» стоят, как истуканы, скучающие школьники, с учебниками физики, истории и права, с такими же причёсками, как у героев «Сплетницы», и выглядят естественно, шикарно, вдохновляюще, и пахнут орхидеями, лосьоном для бритья, жвачкой, превосходством, расизмом и сексизмом, наивной добротой и верой в «свой» народ, своё предназначение, свою цивилизацию? А может — ну их, с «их» страной, и лучше там, где пахнет старым виски, где все поют, друг друга что есть мочи колошматят, или сидят, обнявшись, у костра, хохочут, в три погибели сложившись, оплакивают близких, собравшись в дружную толпу, бьют в барабаны и тоскуют, бросая мяч в помятое кольцо, пока не рассветёт? У Арнольда есть год, чтоб выбрать «свой» народ, мотаясь между городом, где он был бит пять тысяч раз, пытаясь скромно выжить, и славным белым миром, где тоже надо выжить.

Наверно, вы уж поняли, что этот выбор горестный, что Арнольду и вправду придётся тяжело, и будет ему больно, и будет одиноко, обидно тоже будет, и стыдно нестерпимо, и в то же время...в то же время... хорошо. И, может быть, как раз оно — противоборство его чувств — покажет жизнь индейца на распутье, как непрерывный тип письма, узор из линий, букв и слов, как вязь и связь всего со всем, как сложный универсум, где кое-кто — не важно, кто, не важно, из какого племени — рисует, чтобы жить и с помощью рисунков говорить. В конце концов, он просто хочет, чтоб мир его рисунки рассмотрел, чтоб он их «прочитал» — чтоб мир его услышал, заметил, не прогнал, чтоб дал ему надежду и собственное место. И эта дикая мечта, «проклятье» и потребность роднят «индейца на полдня» не только с Гекельберри и с Колфилдом, конечно, а словно бы со всеми... Со всеми членами меньшинств, так называемых племён, друзьями по несчастью, а может...может, счастью.