Прослушала цикл онлайн-лекций психолога Людмилы Петрановской о материнстве — и решилась пересмотреть то, что ровно девять месяцев назад — как сейчас с удивлением подсчитала — обещала себе больше никогда не смотреть. Петрановская говорила об искаженных образах матери: «скупой», «чрезмерной», «слабой», «токсичной» — и способах исцеления отношений с такой вот недополученной в детстве мамой, когда ты уже взрослая дочь и сама готовишься на практике не то опровергнуть, не то прилежно повторить ее прокатившуюся по тебе программу воспитания.

Психолог опиралась на картинки из СМИ, опровергала стереотипы: сравните, мол, эту печальную старушку и эту ведьму из кошмаров — последняя оказалась многодетной заботливой матерью, просто позировавшей в гриме для журнала, а первая в самом деле погубила сына из скупости. Разоблачала психологическую подоплеку известных сказок, где образ матери раскалывается надвое: мать идеальную, из младенческого сна, ко времени действия умершую или утерянную — и злую мачеху, без которой, однако, печальной сиротке не пришлось бы ни каши сварить, ни замуж выскочить.

Несовершенство матери отталкивает — но и выталкивает из младенчества, в котором ребенок слит с «ангел-маменькой». Взрослому человеку, раз от разу доказывала психолог, идеальная мать не нужна, а искаженная — уже не опасна.

«Что делать с мамой?» — улыбалась она на топовый вопрос в чате. С мамой, говорила, делать теперь ничего не надо: взрослому открываются новые ресурсы любви. И то, что мама — не утраченная фея и не ведьма из кошмара, а такой же, как ты, неоднозначный, неловкий, не попадающий в тон человек. От которого взрослая дочь, однако, все еще ждет полноты исцеления и спасения.

«Ангел-маменька» — бери выше: маменька-бог.

Их-то, старших и высших, я тоже спутала в ту ночь, в конце сентября, когда героиня японского сериала «Союз серокрылых» (режиссер Токоро Томокадзу, 2002 год) кульминационно рыдала на дне сухого колодца — над косточками погибшей птицы, в которой она узнала призрак не то ворона из вещего сна, не то позабытой матери, не то еще какого неведомого друга, небесного покровителя.

«Союз серокрылых» принято трактовать как японскую вариацию на тему Чистилища

Кого-то, кто, как ворон в вещем сне, тянул ее за краешек платья вверх, пока она стремглав летела вниз, в город серокрылых.

Тонкий и тихий сериал в нежных, туманных — сливочных и серых — тонах, «Союз серокрылых» принято трактовать как японскую вариацию на тему Чистилища. Героини сериала — девушки-подростки, уживающиеся в большом многокомнатном доме, — томятся в городе, обнесенном стеной, за которую никому нельзя. Что томятся — заметно не сразу: девушки помогают в булочной и берут уроки у часовщика, присматривают за детьми помладше и гоняют птиц, разоряющих свалку, седлают велосипеды и гуляют в поле среди ветряков. Кажется, они целиком захвачены своими повседневными послушаниями, благодаря которым получают от города кров, одежду и пропитание. Но, хлопоча и болтая, поспешая и даже иногда смеясь, каждая внутренне сосредоточена совсем на другом.

На том, от чего повседневные милые заботы заслоняют, как каменная кладка — от глубины колодца, куда рано или поздно все равно придется упасть.

Сухой колодец в сериале, с забытыми и не опознанными останками на самом дне — слишком зримый образ встречи с бессознательным. Религиозные мотивы нанесены здесь на психотерапевтическую подложку. И наставник девушек, посредник между ними и их безмолвными суровыми стражами, одновременно предстает исповедником из храма и психологом-консультантом. Приглашает: «присядь, расскажи мне обо всем», призывает: «ты должна превозмочь свою боль», прорабатывает: «зачем ты скорбишь о том, кого даже не помнишь?»

Тринадцать мультипликационных серий проходят, как тринадцать сеансов терапии — в течение которых героиням нужно догадаться, как покинуть город.

Как стать наполненными, будто чаша до краев — скажет о себе первая выпорхнувшая серокрылая, — наполненными и легкими, когда на душе так пусто и тяжело?

Сериал раскатывает, расплющивает, тянет вниз — на сухое дно глубинных, забытых воспоминаний, которые и зрителям предстоит наконец взять в руки, оплакать и захоронить с миром, словно кости погибшей птицы.

«Союз серокрылых» поразил меня тем, что там в каждой серии — рыдают.

Его хорошо посмотреть вот так, как я первый раз: без друга, удерживающего за платье, без заслонки дневных забот, — глубенеющей ночью, когда после интенсивного лечения ноет десна и больно глотнуть даже от голода взбитый арбузный коктейль, когда мама осталась в далеком азиатском городе ухаживать за престарелой бабушкой, а молодой человек завис допоздна с коллегами, отмечая переход на новую работу, когда утром предстоит проснуться в пять и двигать на маршрутке в подмосковный городок, где заставишь себя выступить на презентации, а уж поесть через боль сумеешь едва ли, — когда не с кем, кроме туманных героинь сериала, разделить накатывающую грусть.

А с ними сколько ни дели — прибывает: «Союз серокрылых» поразил меня тем, что там в каждой серии — рыдают.

Не хнычут, не ноют, не печалятся — а захлебываются до самозабвения. Ниспавшую в город девочку Ракку всё щемит и гнетет, задевает и тревожит — с болью прорезываются серые крылья, с болью расстается она с веселой, упорхнувшей из города девочкой Куу, мучительно переживает она о старшей, опекающей ее девушке Рэки и об отсутствии собственного дела в гостеприимном хлопотливом городе.

В Чистилище не мучат — но оттого-то всё здесь не радует.

Город серокрылых — между мирами, промежуток, передышка, где можно собраться с мыслями и духовными силами, но где им нет настоящего применения.

Здесь — не живут, сколько бы ни обживались. И не связывают судьбы, сколько бы ни дружили.

«Слишком счастливый город», в котором «невыносимо» — рыдает перед исповедником Ракка, и напряжение в сериале создается и раскачивается благодаря всё большему несовпадению райской картинки и адских мук, которые каждая из героинь носит в себе.

Но есть и еще одно расхождение — благодаря которому город серокрылых не помещается на схеме между раем и адом.

Чистилище — образ посмертия, но сериал переполнен символами рождения и детства. Утроба-кокон, откуда появляются новички, ниспавшие в город, орава малышни, не желающей есть морковку на завтрак, сами юные, светлые, будто не вполне воплощенные силуэты серокрылых наводят на ощущение, что в сериале готовятся не к посмертному воздаянию, а к рождению.

Вылуплению в свет — что бы это ни значило: встречу с Богом-Отцом или земными родителями.

И «счастливый город», в котором «все так добры и заботятся друг о друге», мучает героинь, как детей — искаженное детство.

Забота и привязанность, наполняющие будни серокрылых, недаром входят в такое острое противоречие с главным сюжетом, не поддающимся ни обсуждению, ни прорисовке: одиноким полетом серокрылого прочь, за удерживающие стены города.

Серокрылому предстоит разбить кокон, чтобы вылупиться, и преодолеть притяжение стен, чтобы освободиться, — и два этих волшебных акта инициации в итоге выглядят метафорами душевной работы.

Чтобы вылупиться — придется принять ценность своего существования.

Чтобы улететь — придется согласиться на ценность своего одиночества.

Какое уж тут посмертье — проблемы-то самые детские.

Корневые, базовые, выстраивающие долгий путь человека, исходя из его первой и главной привязанности: отношений с матерью.

«Счастливый город», в котором «все так добры и заботятся друг о друге», оказывается главным соблазном на пути к рождению

И Богом как в самом деле создателем и отцом.

«Счастливый город», в котором «все так добры и заботятся друг о друге», оказывается главным соблазном на пути к рождению, к вылету в самостоятельную, достоверную, не промежуточную жизнь. Круг искаженной заботы и связывающей любви удерживает в городе так же сильно, как магические его стены.

Психолог Петрановская подобрала удачные кино- и мульт-иллюстрации к лекциям о некорректно сложившемся материнстве — и в разобранных ею «Рапунцели» и «Храброй сердцем» модели отношений матери и дочери прочитываются наглядно и буквально. В «Союзе серокрылых» их куда сложнее распознать и героиням, и зрителю — прямо как в реальном общении.

«Я всегда буду рядом», — рефрен счастливой дружбы в сериале, передающийся в поколениях серокрылых. Легендарная Курамори, обещавшая всегда быть рядом с горестной чернопёрой Рэки, сама Рэки, не только обещавшая, но в самом деле задержавшаяся, будто мать, у постели заболевшей, забоявшейся, засыпающей Ракки, и эта последняя, по-младенчески тянущая ручки к такой же для всех младшенькой и не по статусу скоро упорхнувшей из гнезда Куу («я хотела быть с тобой рядом... ты могла бы сколькому меня научить...»)

Но «всегда рядом» — страшное обещание, которое и настоящая мать никогда не исполнит, и исполнять не должна.

Хотя бы потому, что рождается и умирает человек все равно в одиночестве.

И это ранит, пока не поймешь, что один и живешь.

Сколько бы людей ни обещали быть «рядом всегда».

Скольких бы ни хотел удержать от полета прочь.

И что, плача об упорхнувшей, оплакиваешь себя.

Свое обострившееся сиротство.

«Теперь ты совсем взрослая» — есть в сериале и такой рефрен, в противовес.

Поощряющий к хлопотам, вызывающий прилив сил и улыбок.

Одинокий полет серокрылого кажется метафорой «совсем взрослой» — и потому до конца одинокой — решимости жить.

Жить не ради опекаемой подруги, не силами удерживающего за платье ворона, не заботами старшей по дому сестры.

Жить ради себя, оборвав сиротский плач.

Две главные героини — две лучшие подруги — робкая послушливая Ракка и властная заботливая Рэки — на миг покажутся антагонистками.

Но это — не конфликт, а полное дополнение.

Искаженная дочь, боящаяся жить без старшего, и искаженная мать, боящаяся попросить о помощи, — два точных образа нарушенной привязанности.

Родитель — это доминантная забота, — рисовала Петрановская простую схемку, раз от разу обраставшую путавшими изначальную простоту и ясность, ложными и ненужными стрелками: не по делу выданного доминирования, не туда направленной заботы.

Ребенок — это доверие и следование, — продолжала рисовать она, перекрывая на схемах искаженных отношений стрелочки радостной детской привязанности.

И вот чем «Союз серокрылых» интереснее диснеевских иллюстраций.

Проще всего ведь в нем было бы сказать, что Ракка и Рэки — наглядные жертвы искаженного материнства.

Ракка, отвергающая себя: «Мне просто нет места в этом мире... Меня просто не должно быть...» — соблазнительно точный образ ребенка, недополучившего заботы. Растущего с не подтвержденным правом на существование.

Рэки, отвергающая заботу: «Боялась, что никому не нужна... что, если буду звать на помощь, никто не отзовется...» — соблазнительно точный образ ребенка, барахтающегося в бунте, потому что однажды выбили почву из-под ног. Растущего с ощущением, что довериться в мире некому.

Неприятие себя и неприятие мира — два базовых греха, удерживающих каждого человека в магическом кругу искаженного детства.

Но именно то, что в «Союзе серокрылых» нет зримой, мультяшной матери, с которой можно побороться за право быть взрослым, раздвигает пространство борьбы в бесконечность.

В ту одинокую, сентябрьскую ночь я рыдала над туманно-молочными образами моего детского преступления.

Осознав вдруг остро, что нелюбовь к себе — действительно грех.

Бытийный, изначальный, страшный.

«Союз серокрылых» для меня — не о тайне посмертия, а тайне рождения.

Что падаю, не потому что ворон — мама, небесный покровитель, Бог — в вещем сне так трогательно «бесполезно» — «Бесполезно, но спасибо тебе», говорит ворону Ракка — удерживает меня за платье. Нет, это я сама так нацелено и сильно стремлюсь упасть.

«Союз серокрылых» для меня — не о тайне посмертия, а тайне рождения.

Наглядная иллюстрация того, что человек рождается, чтобы начать наконец быть.

Не греться пожизненно в утробе.

И не вычеркивать себя из «сени смертной», едва «убоявшись зла», — как сказано в одном из Давидовых псалмов.

А найти свой путь из круга заботы и страха. Одинокий, самостоятельный, ни на чей больше не похожий. Который чем дольше выспрашиваешь у матери, тем дольше не двинешься с места.

Потому что и мать — вот знание, доступное, по Петрановской, только взрослому, вылупившемуся из кокона человеку — такая же твоя, серокрылая и пленная, сестра.

Человек, а не Бог спасающий.

Зеркальные Ракка и Рэки вытягивают друг друга из плена отчаяния.

Но в решающем акте спасения забота должна обратиться своей противоположностью.

«Спасти Рэки — значит разлучиться с ней. Ты к этому готова?» — спрашивает Ракку исповедник и терапевт.

И это то, что матери и ребенку никогда не понять, — это знают только взрослые, равные, одинокие, летящие люди.