Фомбель Т. Нетландия. Куда уходит детство. / Пер. с фр. И. Филипповой. — М.: КомпасГид, 2018. — 112 с.

Охотник на драконов и химер, вооружённый щёткой археолог, искатель золота, конфет и старых писем, канатоходец и наездник, неутомимый путешественник, обутый в сапоги с потёртыми носами, художник и картограф, старьёвщик и нюхач, исследователь жизни, которая проходит незаметно, свидетель удивительных событий, запомнившихся лишь ему — герою этой книги — де Фомбелю, решившему отправиться на поиски момента, в который он покинул собственное детство... «Мне только что исполнилось тринадцать...», «Когда у мамы вдруг родился младший брат...», «В тот год меня перевели в другую школу...», «Я думаю, что этот миг ещё не наступил, а может, не наступит никогда...», «Признаться, я не помню. Давно уж это было...», «Однажды я уснул ребёнком, а утром встал с постели взрослым...», «Решающий момент? Наверно, его не было. Взрослеют постепенно, разве нет?...» Пожалуй, да, и так, или примерно так, ответили бы многие, задай им де Фомбель вопрос, который он перед самим собой поставил в начале своего романа и этого пути. И вы, читая и ступая следом, стараетесь припомнить «свой» момент, хотя прекрасно понимаете, что это, очевидно, невозможно: «назвать один-единственный» момент, отрезавший, как ножницами, детство от абсолютно взрослой жизни. Их было слишком много — тех моментов, а жизнь — жизнь не бывает абсолютно взрослой, во всяком случае, у тех, кто любит и умеет вспоминать.

Собрания воспоминаний, расставленных на полках, как тома, по жанрам, по годам, по алфавиту, в «Нетландии», конечно, нет: иначе б вы попали не туда, не в ту страну, где надо драться, кукарекать и летать, как это делали Пропащие мальчишки и дочь вождя индейцев, Динь-Динь и Питер Пэн. Воспоминания в Нетландии кружатся, как будто это листья, подхваченные ветром в октябре. Воспоминания о летних вечерах, наполненных рассказами о том, кто выиграл дневной забег до липы и обратно; воспоминания об Африке, где Тимоте с отцом и братьями с большим волнением следили за таинственной работой мастера, строгавшего из досок изысканный верстак на берегу лагуны; воспоминания о бабушке, читавшей книги по ночам, и дедушке, чьим «братом» был де Бержерак. Он опирается на них, как на ходули, чтобы шагать, переступая через годы, как через лужи на дороге, и всякий раз оказываться там, где для него на дереве оставлены зарубки, а на земле камнями выложены стрелки, которые указывают путь наверх. Не зря же говорят, что люди отправляются на небо, когда подходит к завершению их жизнь. Вы скажете: «Но де Фомбель ведь жив!». Да-да, вот именно поэтому он и стремится сделать мальчика, которым сам когда-то был, опять живым: склонившимся над книгой или разбитой в кровь коленкой, смеющимся до колик в животе или задумчиво перебирающим ракушки на песке, сидящим за обеденным столом и слушающим, как шкварчит омлет, или бегущим вниз с горы, расставив руки, точно крылья самолёта... Тот мальчик быстро бегал — даже тогда, когда лежал в постели, в обнимку с медвежонком и подушкой, под звёздным потолком своей вселенной, которую несведующие люди считали просто детской. Порой они его просили там прибраться, поскольку в комнате у Тимоте всегда царил ужасный беспорядок — вот только он считал его прекрасным, продуманным до мелочей, а главное, не позволявшим всем другим — пришельцам, чужакам, родителям и просто взрослым — хоть что-то там понять или найти. Лишь он один умел прокладывать дороги в этом царстве и защищаться от «мелькания часов»...

О том, что дети созерцательны, как кошки, и видят время лишь в одной конкретной точке, не думая, откуда и куда оно течёт, мы узнаём, когда теряем эту странную способность. Но тут вдруг Тимоте, придумавший историю, где путешествие во времени не кажется фантастикой, как будто возвращает — увы, не навсегда, а лишь на время — тот самый, позабытый, дар. Он сравнивает детство с хмурым глобусом, шагающим вперёд со всеми этими озёрами и синими морями, дорогами и городами. Он говорит о нём как о подземном континенте, «который временами будоражит наши жизни». Но главное — он представляет это время в виде места, которое обстреливают вражеские силы: влюблённость или чья-то смерть. И вот когда прорех становится так много, что никакой забор уже не защитит от мира, ребёнок вырастает, а детство отступает, как уходящий вдаль плавучий остров, овеянный туманом. Вершины его гор, макушки его сосен, кривые очертания его зелёных пастбищ, — всё расплывается, мельчает, ускользает, всё пропадает, исчезает, умирает. В конце концов, уже никто не знает: а был ли этот остров в самом деле? И жил ли кто-нибудь на нём? Тот мальчик, за которым в путешествие отправился писатель, вообще-то, по словам француза, думал, что он не настоящий, а выдуман другими: родителями, бабушкой и дедом, прохожими на улице, соседскими детьми и всеми остальными — участниками этого спектакля, поставленного с юмором и страстью, вот только не понятно, для чего. И может, он был прав: но не тогда, когда ещё не перешёл границу детства, а после этого события, когда попал в «реальный» мир? Ах, нет, вы только не подумайте, что взрослый Тимоте хотел бы там остаться навсегда: в своём уютном детстве, в пещере с горстью вишен и тёплым одеялом, на ветке дерева, в лесу или в постели с книгой, — тот маленький ребёнок, которого он помнил, его бы не одобрил, ведь он мечтал скорее вырасти, скорее стать свободным, скорее повзрослеть. Он был счастливым мальчиком. Он просто рос и рос, по мере сил прикидываясь взрослым, пока однажды вдруг не понял, что вместо детства обзавёлся пустотой. Должно быть, в «тот момент» он и решил отправиться в Нетландию, чтобы найти... нет-нет, не «тот момент» и даже не «того ребёнка», но хрупкую уверенность в защите и поддержке, которой в этой жизни — ужасно взрослой жизни — порой так остро не хватает. А что касается ребёнка, то вы, пожалуйста, не бойтесь за него: он жив, здоров, он щурится от солнца, он улыбается или грустит, он прыгает с разбега в воду и рассекает гладь реки, он спит, раскинув ноги, или играет где-то там, в саду. Он здесь. Вопрос не в том, насколько он реален, да и реален ли вообще, а в том, что делает его реальным? Так вот: это Динь-Динь. Да-да, она, сомнений быть не может: это фантазия его приятеля, его создателя, его потомка де Фомбеля и те округлые, цветные, сверкающие, словно карамельки, полупрозрачные слова, которые он взял взаймы у всемогущей феи, чтобы ребёнок, из которого он вышел, вдруг обернулся прямо на странице, как живой. Но лишь когда он признаётся в том, что с детства обожает сундуки, комоды, ящики в столах, кладовки, погреба и чердаки, вы вдруг осознаёте, что «Нетландия» похожа на огромный шкаф — возможно, в нём однажды прятались ребята из книги Клайва Льюиса, или какие-то другие дети играли здесь, усевшись на коробки с башмаками, зарывшись носом в мех старинной шубы, вдыхая запахи лаванды и поверяя страшным шёпотом друг другу особо важные секреты. И мир, в котором жили взрослые, в котором им самим придётся скоро жить, не представлял угрозы и опасности, он был хорош, как сказочная, праздничная, бархатная ночь.