Рыбкин накинул себе петлю на шею и с удовольствием повесился. Шлёпкин сел за стол и в один миг написал: заметку о самоубийстве, некролог Рыбкина, фельетон по поводу частых самоубийств, передовую об усилении кары, налагаемой на самоубийц, и ещё несколько других статей на ту же тему. Написав всё это, он положил в карман и весело побежал в редакцию, где его ждали мзда, слава и читатели.

Антон Чехов. «Два газетчика» (1885).

Мне очень нравилось, как легко и непринуждённо мои знакомые коучи (Шишков, прости) вводили в свою речь всякие иностранные слова, и пуще прочего мне нравилось слово «кейс».

Во-первых, этим словом в далёком прошлом называли модные портфели, которые иногда ещё звали высоким словом «дипломат». Из них, по идее, должны были извлекать только дефицитные вещи — бутылку дорогого коньяка, шоколадные конфеты и баночку чёрной икры.

Во-вторых, это был знак принадлежности к тайному знанию далёких стран, заграничной науке — «кейс», это куда круче, чем «пример», «случай» или даже «казус».

В-третьих, case method был действительно интересен в обучении.

Так вот, только что с одним писателем приключился кейс.

Это был вполне знаменитый писатель А., получивший главный сертификат признания писателя в мире — премию N. Сейчас, правда, говорят, что премия N. не в такой уж силе, а один лауреат даже не приехал на вручение — киньте, говорит, мне на телефон, я сейчас занят.

Но всё равно, такая премия окончательно сертифицирует писателя и даже позволяет ему повсюду ездить с лекциями и что-то рассказывать людям и учить их жить.

И вот у писателя А. взяли интервью, которое уже в самом процессе писателю А. не понравилось, и он его публиковать запретил. Меж тем, журналист этого запрета не послушался и оное интервью предал гласности.

...начался парад суматошного нетвёрдого знания

И тут случился кейс.

Эта история — тот самый «кейс» и есть, то есть перед нами поучительный случай, который ставит не одну даже, а довольно много проблем, которые можно исследовать с пользой, и если не придумать решения, то понять, как к ним относиться.

Для начала, это то, может ли писатель, или даже просто кто другой, запретить публиковать своё интервью. Нас тут, заметьте, интересует не какой-то писатель А., а вообще человек, такое интервью давший. Тут мнения общественности разделились, потому что любящие писателя А. по политическим соображениям говорили, что всенепременно может, а не любящие его (часто не читая, а всё по тем же политическим соображениям) говорили, что не может, слово не воробей, что с воза упало, то пропало, и далее в том же духе.

Люди, уверенные в том, что всякое слово можно вернуть назад, стали говорить много глупостей, не к месту поминать закон об авторском праве, какие-то не относящиеся к делу статьи из Закона о средствах массовой информации — в общем, начался парад суматошного нетвёрдого знания.

Так всегда бывает, когда применяется готтентотская этика и прочее революционное правосознание — неважно, пришиты к нему бирки пролетарские, национал-патриотические или же бирки либеральные.

Итак, первая тема — это возможность остановить выпущенное из рук слово.

Сдаётся мне, что это невозможно.

Другая тема тоньше — это вообще подход к интервью.

Они, как известно, бывают разные — для радио, для телевидения и тот случай, когда устное слово переводится на бумагу.

Справедливо говорят, что звучащая речь просто сама не переходит на бумагу. Её, взяв за рога, тащит туда редактор. Свободный синтаксис, экания и мекания, незапланированные паузы — всё это дурно выглядит, обратившись в буквы.

Это вопрос архаический. В прежние годы была установка на гладкий, стилистически-прекрасный текст, то есть установка на приятность чтения. (Неважно — литературного интервью или беседу с генеральным секретарём со стилистическими намёками). Теперь эта установка понемногу живёт в глянцевых журналах и рекламных интервью — там текст шлифуется до последнего, потому что перевод речи из устной в письменную всегда искажает первую.

Возникает вопрос — чего мы, собственно, добиваемся — подлинности или интерпретации?

И оказывается, что в актуальной прессе гладкость и приятность чтения никому не сдалась — важна информативность и значимость. Стилист, быстрый или медленный, оказывается в положении ресторанного гения из «Золотого телёнка», который из последних сил сервировал банкет для журналистов на строительстве советской магистрали, а, отвернувшись на миг, увидел, как приглашённые жрут руками, толкаются локтями, а стол разорён.

Итак, это тонкая тема передачи сигнала от одного объекта к другому, над которой давно бьются лучшие умы человечества.

Всякая переработка истории должна вестись по видимым правилам, иначе легко спутать художественный фильм с документальным.

Следующая тема ещё интереснее в философском плане. Допустим, писатель А. (тут нам реальный писатель не интересен, будь он хоть Б. — нам интересна модель, то есть тот самый кейс), составил себе славу именно как автор интервью с множеством людей. Кажется, с ним даже судились за какие-то искажения слов или вольные интерпретации. И вот теперь у него берут интервью, и стороны как бы меняются местами. И начинается история о политом поливальщике.

Тут вообще очень интересно — с этим записанным шумом голосов. Если мы ценим воображаемую книгу писателя А. за то, что в ней подлинная жизнь, не художественный вымысел, документированная правда, то мы должны признать, что 150 000 000 автора этой поэмы имя * —
«150 000 000 мастера этой поэмы имя.
Пуля — ритм.
Рифма-огонь из здания в здание.
150 000 000 говорит губами моими.
Ротационной шагов
в булыжном верже площадей
напечатано это издание.

Кто спросит луну?
Кто солнце к ответу притянет -
чего
ночи и дни чините!?
Кто назовет земли гениального автора?
Так
и этой
моей
поэмы
никто не сочинитель».

Маяковский В. 150 000 000 // Полное собрание сочинений в 13 томах. Том второй. 1917-1921. – М. Государственное издательство художественной литературы, 1956. С. 115. . Но тогда нужно распределить между этими авторами имущественные и прочие авторские права. А потом воздать хвалу оператору диктофона за аккуратную работу, ну и проверку сказанного на подлинность. Но если же мы допускаем, что специальность А. называется «писатель», то предполагается, что создаёт что-то своё, а не расшифровывает записи бормотографа. И что это «своё», вопрос не праздный. Если работа современного писателя заключена в редактировании, переписывании и интерпретации чужих текстов, то нужно понять, где тут правда жизни, а где — художественный вымысел. Всякая переработка истории должна вестись по видимым правилам, иначе легко спутать художественный фильм с документальным.

Впрочем, похожие вопросы обсуждались много лет назад в одной чрезвычайно популярной книге. В этой книге коротышки приходят к писателю Смекайле (тоже невеликому человеку), который показывает им свои изобретения на ниве писательского труда и, в частности, бормотограф: «Писатель без такого прибора — как без рук. Я могу поставить бормотограф в любой квартире, и он запишет все, о чем говорят. Мне останется только переписать — вот вам повесть или даже роман.

— До чего же это все просто! — воскликнул Шпунтик. — А я где-то читал, что писателю нужен какой-то вымысел, замысел...

— Э, замысел! — нетерпеливо перебил его Смекайло. — Это только в книгах так пишется, что нужен замысел, а попробуй задумай что-нибудь, когда все уже и без тебя задумано! Что ни возьми — все уже было. А тут бери прямо, так сказать, с натуры — что-нибудь да и выйдет, чего еще ни у кого из писателей не было».

Тут надо прерваться, чтобы предварить следующий за этим важный разговор коротышек, обстоятельством второго порядка — интервью писателя А. было взято ненасильственным способом. Обсуждалось, что оно взято как бы для одного издания, а появилось в другом и тому подобное.

Сдаётся мне, что главным критерием является именно открытость записи — человек представился и сказал, что запишет ответы. Вот с тайной записью сложнее, но, оказывается, что и она разрешена гражданам без погон, когда речь идёт об опасности для общества — но это, конечно, не наш случай.

Так что коротышка по имени Винтик справедливо сомневается, что кто-то хотел бы поставить у себя бормотограф.

Писатель Смекайло отвечает: «А я это делаю хитро. Я прихожу к кому-нибудь в гости с бормотографом, который, как вы убедились, имеет вид чемодана. Уходя, я забываю этот чемоданчик под столом или стулом и потом имею удовольствие слушать, о чем говорят хозяева без меня.

— О чем же говорят? Это очень интересно, — сказал Шпунтик.

— До чрезвычайности интересно, — подтвердил Смекайло. — Я даже сам не ожидал. Оказывается, ни о чем не говорят, а просто хохочут без всякой причины, кричат петухом, дают по-собачьи, хрюкают, мяукают.

— Удивительно! — воскликнул Винтик.

— Вот и я говорю — удивительно! — согласился Смекайло. — Пока сидишь с ними, все разговаривают нормально и рассудительно, а как только уйдешь — начинается какая-то чепуха. Вот послушайте вчерашнюю запись. Я был у одних знакомых и после ухода оставил бормотограф под столом.

Смекайло повертел какой-то диск, имевшийся под крышкой чемодана, и нажал кнопку. Послышалось шипение, раздался удар, словно захлопнулась дверь. Стало на минуту тихо, потом вдруг раздался дружный смех. Кто-то сказал: „Под столом“. Послышалась возня. Снова раздался смех. Кто-то закукарекал, кто-то замяукал, залаял. Потом кто-то заблеял овцой. Кто-то сказал: „Пустите меня, я покричу ослом“. И начал кричать: „И-о! И-о...“ А теперь жеребенком: „И-го-го-го!“ Снова раздался смех.

— Вот видите... то есть слышите? — развел Смекайло руками.

— Да, из этого не много возьмешь для романа, — рассудительно сказал Винтик.

— Я вам открою секрет, — сказал Бублик Смекайле. — В городе уже все знают про этот бормотограф и, как только вы уйдете, нарочно начинают кричать в эту машинку разную чепуху.

— Зачем же кричать чепуху?

— Ну, вы хотели перехитрить их, а они перехитрили вас. Вы хотели подслушивать, что говорят без вас, а они сообразили и нарочно пищат да хрюкают, чтобы посмеяться над вами.

Смекайло насупился:

— Ах, так? Ну ничего, я перехитрю их. Буду подсовывать бормотограф под окна. Эта машинка еще себя оправдает» * — Носов Н. Незнайка в Солнечном городе. // Приключения Незнайки. Рисунки А. Лаптева. – М.: С.110. .

Но эта тема больше касается теории литературы.

В медиа, впрочем, остроумие ценят больше мудрости, но читатели всё же на мудрость писателя надеются

Очередная тема внутри этого кейса ещё интереснее, потому что она посвящена мудрости. Довольно давно сформировался образ писателя-учителя. И вот от человека, книга которого понравилась обществу, стали ожидать мудрости в прочих отраслях человеческой деятельности. Мой добрый товарищ В. говорил, что ему постоянно звонят с разных радиостанций, чтобы узнать его мнение о глобальном потеплении или компьютерных играх — то есть даже не о древнерусской литературе, в которой он разбирается, а о молекулах того облака тем, что интересует массовые медиа.

И в писателе предполагают мудрость по всем этим вопросам.

В медиа, впрочем, остроумие ценят больше мудрости, но читатели всё же на мудрость писателя надеются — несмотря на то, что писатель Толстой многих смутил своими мыслями об искусстве вообще, Шекспире и музыке в частности, воззрениями в области семьи, брака, военного дела и сельскохозяйственной деятельности.

Многие писатели разочаровывали не тем даже, что создавая нравственные романы, оказывались людьми сомнительной нравственности, а тем, что вдруг говорили глупости.

И вот кейс — как обывателю уместить мысль о том, что знаменитый писатель может оказаться попросту неумным человеком. Даже не глупым, а просто говорящим время от времени неумные вещи. В голове это уместить проще, чем в сердце.

Оттого сердце просит объявить не очень умные слова умными в достаточной степени.

Есть ещё тема, связанная с кредитом доверия к высказыванию. Например, одно дело — писатель П, скрывшийся в башне д'ивуар. К нему применимы одни критерии оценки слов, другие применимы к какому-нибудь писателю, что собрался пасти народы. Собственно, работа с народом более востребована и куда лучше оплачивается, чем опыты со стилем в сочинении выдуманных историй.

К нашему гипотетическому писателю А. применялись всяческие придирки, что он, обличая советского человека, был не то что таким советским человеком, а получил множество премий за формирования этого человека. На это можно возразить, что бывали и раскаявшиеся разбойники, а на это можно возразить, что ритуала раскаяния не было совершено, а, наоборот, бывшим работникам идеологического фронта свойственно мягко дистанцироваться от своей работы, перелагая всю ответственность на какого-нибудь гигантского красного человека, похожего на кустодиевского большевика.

Эта тема исследования вызывает много бестолковых споров, а по мне так все имеют право на суждение и высказывание, только все высказывания и суждения рассматриваются без оглядки на то, приятен ли нам их автор или нет.

Так и какой-нибудь людоед может правильно ответить на вопрос «Который час?», а просветитель-душелюб солгать по важному вопросу.

Наконец, есть самая важная (на мой взгляд) проблема. Что делать обывателю в том случае, когда он сталкивается с необычным феноменом, который ему непонятен.

Чаще всего он склонен обвинить окружающий мир в том, что он работает плохо, что-то не нравящееся нужно запретить, а неприятных людей наказать. Это естественно и никаких возражений не вызывает.

К сожалению, аргументация, которую придумывает обыватель, сделана из странной субстанции и палок. Обыватель засовывает руку в Интернет, как в дупло, и нашаривает там давно не действующий Закон об авторских и смежных правах. Он извлекает откуда-то цитаты и плохо пережеванную чужую мудрость.

Беда, если все эти процессы движутся только страхом обывателя перед мирозданием в лице неприятных людей и конечности собственной жизни. От недоверия, собственной неуверенности, нелюбви (если одним словом) никакого толку не выходит.

Но есть и прекрасные люди, честные обыватели, для которых всякий увиденный случай — повод спокойно разобраться, как устроен мир.

Как-то он всё-таки устроен, если пока ещё существует.